Опыты психоанализа Клио - В. Болоцких

В России судьба византизма сложилась иначе, в XV в. и позднее «византизм находил ещё бесцветность и простоту, бедность, неприготовленность. Поэтому он глубоко переродиться у нас не мог, как на Западе; он всосался у нас общими чертами своими чище и беспрепятственнее».13

«Византийские идеи и чувства сплотили в одно тело полудикую Русь», византизм помог перенести татарский погром и долгое данничество, дал силу в борьбе с Польшей, со шведами, с Францией и Турцией, «под его знаменем, если мы будем ему верны, мы, конечно, будем в силах выдержать натиск и целой интернациональной Европы, если бы она, разрушивши у себя всё благородное, осмелилась когда-нибудь и нам предписать гниль и смрад своих новых законов о мелком земном всеблаженстве, о земной радикальной всепошлости!», – писал в другом месте Леонтьев.14

Понятно в таком случае, что Леонтьев отвергал свободу, равенство и благоденствие (земные) и выступал против либерализма. Он ставил знак равенства между эгалитаризмом и либерализмом и писал, что «эгалитарно-либеральный процесс есть антитеза процессу развития» и полагал, что прогресс, «борющийся против всякого деспотизма – сословий, цехов, монастырей, даже богатства и т.п., есть не что иное, как процесс разложения, …процесс уничтожения тех особенностей, которые были органически (т.е. деспотически) свойственны общественному телу».15

Но дело в том, что либерализм подразумевает, прежде всего, свободу деятельности человека, экономической в первую очередь, и он не эгалитарен изначально, даже наоборот. И борьба против деспотизма сословий, цехов, монастырей (против богатства либерализм не боролся никогда) ведёт не к разложению, не к упрощении общественного тела, а, наоборот, к его усложнению. К усложнению, потому что гораздо более самостоятельной единицей общества становится сам человек, всё более свободно вступающий во всё более разнообразные общественные связи и создающий, тем самым, всё более сложную, изменчивую, подвижную, развивающую структуру общества.

Леонтьев не понимал всего этого и поэтому достоинством считал сохранение Россией византийских начал самодержавия и православия, на сохранении и укреплении которых настаивал в противовес разлагающемуся и «упрощающемуся» Западу. Полемизируя с Ф. М. Достоевским и отдавая тому должное как писателю и мыслителю, Леонтьев отрицал его идею «космополитической любви», которую писатель считал «уделом русского народа» и критиковал его за недооценку церкви в произведениях.16

Леонтьев также полагал, что назначение России в том, чтобы не только сохранить свои достоинства: «Если Запад впадёт в анархию, нам нужна дисциплина, чтобы помочь самому этому Западу, чтобы спасать и в нём то, что достойно спасения, то именно, что сделало его величие, Церковь, какую бы то ни было, государство, остатки поэзии, быть может… и самую науку!..»17

Но в этом Леонтьев не сильно отличается от Ф. М. Достоевского, который в юбилейной пушкинской речи объяснял реформы Петра I не только утилитарными потребностями, но и предчувствием русским народом несравненно более высокой цели. Достоевский провозгласил: «Ведь мы разом устремились тогда к самому жизненному воссоединению, к единению всечеловеческому! Мы не враждебно (как, казалось, должно бы было случиться), а дружественно, с полною любовию приняли в душу нашу гении чужих наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных различий, умея инстинктом, почти с самого первого шагу различать, снимать противоречия, извинять и примирять различия, и тем уже выказывали готовность и наклонность нашу, нам самим только что объявившуюся и сказавшуюся, ко всеобщему общечеловеческому воссоединению со всеми племенами великого арийского рода. Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите».

Эта способность русского народа помочь западу связывалась Достоевским с религиозностью русского народа, с его способностью к христианской любви: «…Стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в неё с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племён по Христову евангельскому закону!»18

Достоевский был одним из главных идеологов почвенничества, призывая высшие слои русского общества соединиться с «почвой», т.е. с русским народом, воспринять его христианские добродетели, смирить свою гордость и трудиться на «родной ниве».

Из положения об особом пути России, её коренного отличий от Запада исходил также Вл. Соловьёв. Но в отличие от К. Н. Леонтьева, он отрицательно относился к византизму и византийскому христианству, а идею абсолютного государства считал языческой. В статье «Византизм и Россия» Соловьёв заявлял прямо: «Языческий Рим пал потому, что его идея абсолютного, обожествлённого государства была несовместима с открывшеюся в христианстве истиной, в силу которой верховная государственная власть есть лишь делегация действительно абсолютной богочеловеческой власти Христовой. Второй Рим – Византия – пал потому, что, приняв на словах идею христианского царства, отказался от неё на деле, коснел в постоянном и систематическом противоречии своих законов и управления с требованиями высшего нравственного начала. Древний мир обожествил самого себя и погиб. Византия, смирившись мыслью перед высшим началом, считала себя спасённою тем, что языческую жизнь она покрыла внешним покровом христианских догматов и священнодействий, – и она погибла». Эта гибель дала сильный толчок историческому сознанию русского народа. В русском национальном сознании, выраженном в мыслях и писаниях книжников, явилось твёрдое убеждение, что значение христианского царства переходит отныне к России, что она есть третий и последний Рим.19

Вл. Соловьёв полагал, что останавливаться на этой идее было позволительно предкам, но теперь требуется проверить её и подтвердить или отвергнуть. Истинное христианство на Руси было, по его мнению, при Святом Владимире, но после него «русский народ опустился до грубого варварства, подчёркнутого глупой и невежественной национальной гордостью, когда… московское благочестие стал упорствовать в нелепых спорах об обрядовых мелочах и когда тысячи людей посылались на костры за излишнюю привязанность к типографским ошибкам в старых церковных книгах». Но Россию спас Пётр I, «проникнутый просвещённым патриотизмом» и видящий истинные потребности своего народа, он не останавливается ни перед чем, чтобы ввести в России цивилизацию, которая ей была необходима.20

Вл. Соловьёв резко критиковал лжепатриотов, национальным делом России, по мнению которых, «является нечто, чего проще на свете не бывает, и зависит оно от одной-единственной силы – силы оружия». Он обрушивался на уверяющих, что истинной целью российской национальной политики является Константинополь: «Но самое важное было бы знать, с чем, во имя чего можем мы вступить в Константинополь? Что можем мы принести туда, кроме языческой идеи абсолютного государства, принципов цезарепапизма, заимствованных нами у греков и уже погубивших Византию? В истории мира есть события таинственные, но нет бессмысленных. Нет! Не этой России, какой мы её видим теперь, России, изменившей лучшим своим воспоминаниям, урокам Владимира и Петра Великого, России, одержимой слепым национализмом и необузданным обскурантизмом, не ей овладеть когда-либо вторым Ромом и положить конец роковому восточному вопросу».21

Что противопоставлял византизму Вл. Соловьёв? Он был одним из авторов концепции всеединства, слияния человечества во «вселенское тело Богочеловека», которое уже существует на земле, хотя ещё несовершенно, но движется к совершенству. При этом «субстанциальная форма» человечества реализуется «в христианском мире, в Вселенской Церкви».

Поэтому единственная истинная цель и истинная миссия всякого народа – это «участвовать в жизни вселенской Церкви, в развитии великой христианской цивилизации, участвовать по мере сил и особых дарований своих».22 Отсюда проистекает резкое осуждение Вл. Соловьёвым национального эгоизма, национализма и призыв к правильному пониманию национальных интересов. Отсюда идёт его критика русской православной церкви за её монополию в вопросах веры, за подчинение государству, за то, что она стала вместилищем «узкого национального партикуляризма, а зачастую даже пассивным орудием эгоистической и ненавистнической политики».23